Глава десятая

Беспокойство — служанка творчества.
Т. С. Элиот

Дарлин, называя меня "настойчивой и впечатлительной", была права, хоть и пыталась этим оскорбить. Я была артистичным, музыкальным, творческим и эмоциональным человеком. Из-за этих качеств я была одинока, потому что большинство людей, как ни странно, имели больше общего с Дарлин, чем со мной. Я мечтала найти единомышленников в России среди актёров, музыкантов и поэтов. В глубине души я чувствовала, что это желание шло ещё дальше. Но меня начинали уже мучить сомнения. Сомнения насчёт будущего. Сомнения насчёт любви.
Когда я работала над сценариями для "Найди меня" и исследовала с Колей телецентр, я была в экстазе от своей жизни. Я чувствовала себя реализовавшимся человеком, уверенным, счастливым, как будто в России у меня были супер-способности. В Америке я была никем и ничем — обычной выпускницей колледжа, работавшей скромным сценаристом для религиозной телепередачи. Я умела петь — и что с того? Петь мог каждый, и многие пели лучше меня. Я была непримечательным человеком, и тысячи других непримечательных людей в Голливуде были готовы подрабатывать официантами и жить на улице ради шанса когда-нибудь стать звездой. Но в России я оказалась тут же заброшена на пьедестал славы. Я пела на телевидении для восьмидесяти миллионов зрителей! Это было невероятно. И, конечно, так долго продолжаться не могло.
Прошло уже почти шесть месяцев в Советском Союзе, и моя "новизна" начала исчезать. Я уже была не "американка", а просто человеком со своими проблемами. Человеком, с которым было не всегда весело и приятно.
Я никогда не знала заранее, что может привести к приступу беспокойства. На самом деле я тогда даже не знала этого словосочетания — "приступ беспокойства", — но испытывала эти приступы всю свою жизнь. Они заключались в том, что у меня подступал к горлу комок, я начинала плакать и не могла остановиться, чувствуя только стыд и страх — особенно если это происходило на глазах у других. Русские говорили, что я "нервная". Nervous.
Я жила в своём собственном мире чувств и не имела смелости с кем-нибудь им поделиться. Я не смогла бы объяснить эти чувства, даже если кто-нибудь меня попросил. Я и сама не до конца в них разбиралась. И иногда они так меня переполняли, что вырывались наружу.
Однажды русские устроили вечеринку для всех сотрудников. Я сидела в углу рядом с Дарлин, флиртующей с продюсером популярного телесериала "Адамово яблоко". Я попыталась принять участие в беседе, но мой русский всё ещё был далёк от совершенства.
Режиссёр засмеялся над чем-то, сказанным мной, и повернулся к Дарлин. — Она что, сказала "хуй"? — спросил он.
— Что значит "хуй"? — спросила я.
— "Dick", — сказала она, нахмурившись, и они засмеялись.
Несколько раз я попыталась снова присоединиться к разговору, но мои попытки были отвергнуты, и в конце концов я сдалась. Я чувствовала себя подавленной, одинокой и с ужасом поняла, что слёзы катились по моим щекам. "О господи, только не это! Как их остановить?" — подумала я в отчаянии. Деваться было некуда. Я не могла выбежать из комнаты через всю толпу, потому что произошел бы скандал. Так что я просто сидела в углу, и слёзы катились по моим щекам, но скандал всё-таки случился — "кроткий и молчаливый".
Из вежливости никто ничего не сказал, но я знала, что все видели, как я плачу. Мне хотелось провалиться на своём месте и исчезнуть. Потом русские сказали, что для всех нас у них приготовлены подарки. Мне, Клиффу, Симоне и Дарлин подарили книги с русской классикой. В каждой книге на титульных страницах русские написали по пожеланию. Пожелание, написанное для меня, было особенно личным, и я должна была громко зачитать его вслух.
"Веселье и счастье пусть Дебби найдут,
а неурядицы к чёрту идут!"
Я была в полнейшем ужасе. Я уже не слушала, что было написано в других книгах, — кажется, это были русские пословицы и поговорки. Я даже не могла хотя бы попытаться объяснить свой стыд. Это был кошмар. У меня было такое чувство, будто всё это происходит не со мной. Я заметила, как Симона понимающе кивнула и поглядела на Клиффа. Наступило неловкое молчание. Я сумела выдавить "Спасибо", благодаря русских за подарок.
— Заплакать на вечеринке, — заметила уже потом Симона, — это печально. Но, может быть, теперь русские будут к тебе относиться лучше, раз они увидели, что и у тебя есть свои слабости. Может, им приятно видеть, что американцы несовершенны.
— А я тебе что говорила? Ты для русских обуза, — сказала мне Дарлин. У меня земля ушла из-под ног. Конечно, так оно и было.
— Бедные ребята, — продолжала она, — они так стараются помочь тебе, у них на тебя уходит столько сил!
После этого случая я ушла в себя. Мне было стыдно. Я нашла укромное место на верхних ступеньках лестницы в телецентре, сидела там и иногда читала, писала в своём дневнике или просто размышляла о странных событиях, происходящих со мной. Здесь было моё "убежище" на те случаи, когда я чувствовала, что снова становлюсь слишком "нервной" для окружающих.
Я не знала, сколько ещё смогу выдерживать совместное житьё с Дарлин. Я была глубоко несчастна. Со мной она вела себя осуждающе, холодно и сдержанно, и совершенно наоборот — с русскими. Особенно с молодыми русскими парнями. Мои друзья, Коля и Кирилл, похоже, относились к ней хорошо и часто разговаривали с ней, и от этого мне ещё чаще хотелось сидеть на той лестнице. Они не знали Дарлин с той стороны, с которой знала её я.
Так или иначе, но в тот год у судьбы были свои планы насчёт Дарлин. Клифф каждую неделю писал отчеты мистеру Большому и Важному Боссу, и вскоре мистер Большой и Важный Босс решил, что участие Дарлин в проекте должно ограничиться только полугодом, а остальные останутся на целый год. Дарлин была в ярости, но, как ни странно, в эти последние месяцы её пребывания в России она стала относиться ко мне лучше. Друзьями мы не так и не стали, но теперь в наших отношениях, хотя бы ненадолго, появилась вежливость, а иногда даже понимание. Теперь пришёл её черёд быть "белой вороной".
Дата отъезда Дарлин приближалась, и мне показали новую квартиру на юге города, недалеко от площади Победы — памятника солдатам Красной Армии, сражавшимся и погибавшим во время Великой Отечественной войны, или, как называли её американцы — второй мировой войны.
Это была маленькая студия с крошечной кухней и раздельным санузлом. Единственная комната в этой квартире служила и гостиной, и спальней. В закутке размещалась уютного вида кровать средних размеров под коричневым вязаным покрывалом ручной работы. Под большим окном в комнате стояли два ярко-красных кресла. И на одном из этих кресел на весеннем солнышке лежала, свернувшись клубочком, красивая сиамская кошка. Дом, милый дом!