Thread: Missing parts in English translation of Pushkin's "The daughter of the commandant"

Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, — тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок. Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений. Все были поражены. «Ну, — сказал комендант, — видно, нам от него толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар.

But when one of the pensioners seized his hands in order to twine them round his neck, and, stooping, upraised the old man on his shoulders, when Joulaï took the rods and lifted his hands to strike, then the Bashkir gave a long, deep moan, and, throwing back his head, opened his mouth, wherein, instead of a tongue, was moving a short stump. Every time it comes to my mind that this happened in my lifetime and that I lived to see the gentle reign of Emperor Alexander, I cannot but wonder at the quick success of enlightenment and the spread of rules of philantropy. Young man! if my notes fall into your hands, remember that the best and solidest changes are those that come from the refinement of morals and not from violent upheavals. We were all horrified. "Well," said the Commandant, "I see we can get nothing out of him. Joulaï, take the Bashkir back to the barn;

Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем.

We went to the ramparts, a little natural height, and fortified by a palisade. All the fort's inhabitants were already crowding there. We found the garrison here under arms. The cannon had been dragged hither the preceding evening. The Commandant was walking up and down before his little party;

— А Марья Ивановна? — спросил я нетерпеливо, — что Марья Ивановна? — Барышня жива, — отвечала Палаша. — Она спрятана у Акулины Памфиловны. — У попадьи! — вскричал я с ужасом. — Боже мой! да там Пугачев!.. Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни... Пугачев пировал с своими товарищами.

"Marya Ivánofna," cried I, impatiently, "where is Marya Ivánofna?" "The young lady is alive," replied Polashka; "she is hidden at Akoulina Pamphilovna's." "In the pope's house!" I exclaimed, affrighted. "Good God! Pugatchéf is there!" I rushed out of the room, in two jumps I was in the street and running wildly towards the pope's house seeing and feeling nothing. From within there resounded songs, shouts, and bursts of laughter; Pugatchéf was at the table with his companions.

I know that "seeing and feeling nothing" sounds strange in English but can't think up a better translation than this literal one.

В эту минуту раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали вина, хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. — Ступайте себе домой, Петр Андреич, — сказала она, — теперь не до вас; у злодеев попойка идет. Беда, попадетесь под пьяную руку. Прощайте, Петр Андреич. Что будет то будет; авось бог не оставит. Попадья ушла.

At this moment up rose the vinous shouts of the guests and the voice of Father Garasim. The guests wanted more wine, and the pope was calling his wife. "Go home, Petr' Andréjïtch," she said to me, in great agitation, "I have something else to do than chatter to you: the villains are carousing. Some ill will befall you if you come across any of them now. Good-bye, Petr' Andréjïtch. What must be, must be; and it may be God will not forsake us." The pope's wife went in;

Поход был объявлен к завтрашнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай!» Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню и все подхватили хором:

The departure was fixed for the day following. "Well, fellows," said Pugatchéf, "let us start my favourite song before going to bed. Chumakov! Lead off!" My neighbour started, with his thin voice, a plaintive Burlak song, and everyone joined in:

Originally Posted by Inego

Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, — тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок. Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений. Все были поражены. «Ну, — сказал комендант, — видно, нам от него толку не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар.

But when one of the pensioners seized his hands in order to twine them round his neck, and, stooping, upraised the old man on his shoulders, when Joulaï took the rods and lifted his hands to strike, then the Bashkir gave a long, deep moan, and, throwing back his head, opened his mouth, wherein, instead of a tongue, was moving a short stump. Every time it comes to my mind that this happened in my lifetime and that I lived to see the gentle reign of Emperor Alexander, I cannot but wonder at the quick success of enlightenment and the spread of rules of philantropy. Young man! if my notes fall into your hands, remember that the best and solidest changes are those that come from the refinement of morals and not from violent upheavals. We were all horrified. "Well," said the Commandant, "I see we can get nothing out of him. Joulaï, take the Bashkir back to the barn;

When I think of how this happened in my lifetime and that I lived to see the gentle reign of Emperor Alexander, I cannot but wonder at the quick success of enlightenment and the spread of philanthropy. Young man! If my notes fall into your hands, remember that the best and most solid changes are those that come from the refinement of morals and not from violent upheavals.

Originally Posted by Inego

Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем.

We went to the ramparts, a little natural height, and fortified by a palisade. All the fort's inhabitants were already crowding there. We found the garrison here under arms. The cannon had been dragged hither the preceding evening. The Commandant was walking up and down before his little party;

All the fort's inhabitants were already crowding around there.

This one is the Burlak song mentioned in the previous fragment and since it's fairly long and poetry, I'll start a separate thread for it.

EDIT: Thread started.

Originally Posted by Inego

— А Марья Ивановна? — спросил я нетерпеливо, — что Марья Ивановна? — Барышня жива, — отвечала Палаша. — Она спрятана у Акулины Памфиловны. — У попадьи! — вскричал я с ужасом. — Боже мой! да там Пугачев!.. Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни... Пугачев пировал с своими товарищами.

"Marya Ivánofna," cried I, impatiently, "where is Marya Ivánofna?" "The young lady is alive," replied Polashka; "she is hidden at Akoulina Pamphilovna's." "In the pope's house!" I exclaimed, affrighted. "Good God! Pugatchéf is there!" I rushed out of the room, in two jumps I was in the street and running wildly towards the pope's house seeing and feeling nothing. From within there resounded songs, shouts, and bursts of laughter; Pugatchéf was at the table with his companions.

I know that "seeing and feeling nothing" sounds strange in English but can't think up a better translation than this literal one.

I rushed out of the room and in an instant I was in the street. Without seeing or feeling anything, I ran headlong toward the priest's house.

Originally Posted by Inego

В эту минуту раздались пьяные крики гостей и голос отца Герасима. Гости требовали вина, хозяин кликал сожительницу. Попадья расхлопоталась. — Ступайте себе домой, Петр Андреич, — сказала она, — теперь не до вас; у злодеев попойка идет. Беда, попадетесь под пьяную руку. Прощайте, Петр Андреич. Что будет то будет; авось бог не оставит. Попадья ушла.

At this moment up rose the vinous shouts of the guests and the voice of Father Garasim. The guests wanted more wine, and the pope was calling his wife. "Go home, Petr' Andréjïtch," she said to me, in great agitation, "I have something else to do than chatter to you: the villains are carousing. Some ill will befall you if you come across any of them now. Good-bye, Petr' Andréjïtch. What must be, must be; and it may be God will not forsake us." The pope's wife went in;

I can't deal with you right now; the villains are carousing.

Originally Posted by Inego

Поход был объявлен к завтрашнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай!» Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню и все подхватили хором:

The departure was fixed for the day following. "Well, fellows," said Pugatchéf, "let us start my favourite song before going to bed. Chumakov! Lead off!" My neighbour started, with his thin voice, a plaintive Burlak song, and everyone joined in:

"Well, fellows," said Pugatchéf, "let's sing my favourite song before going to bed. Chumakov! Lead it off!" In his thin voice, my neighbour started a plaintive Burlak song and everyone joined in chorus:

Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом. Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым.

It is impossible to describe the impression made on me by this common-people song about gallows sung by those doomed to hang on them someday. Their ferocious faces, harmonious voices, the sad expression with which they uttered words expressive as they were, — all this astounded me with a sort of poetic awe. The guests drank yet another bumper, rose from table, and took leave of Pugatchéf.

Originally Posted by Inego

Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом. Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым.

It is impossible to describe the impression made on me by this common-people song about gallows sung by those doomed to hang on them someday. Their ferocious faces, harmonious voices, the sad expression with which they uttered words expressive as they were, — all this astounded me with a sort of poetic awe. The guests drank yet another bumper, rose from table, and took leave of Pugatchéf.

It is impossible to describe the impression made on me by this folk song about the gallows sung by those doomed to hang on them someday. Their ferocious faces, harmonious voices, and the sad expression with which they uttered those expressive words — all this astounded me with a sort of poetic awe.

Между тем собрались и прочие приглашенные. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного военного человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма ясно и пространно, в чем состояло дело. «Теперь, господа, — продолжал он, — надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно или оборонительно?

During this time the other guests had assembled. There were no military men among them except for the General. When all were seated, and each one had been offered a cup of tea, the General explained lengthily and minutely what was the affair in hand. "Now, gentlemen, we must decide how we mean to act against the rebels. Shall it be offensively or defensively?

Я умирал со скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я не получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась мне нестерпима. Неизвестность о ее судьбе меня мучила.

I was dying of ennui. The time passed but slowly. I could not get any letter from Bélogorsk, for all the roads were blocked, and the separation from Marya became unbearable. The uncertainty of her fate tortured me.

— Господа енаралы! — провозгласил важно Пугачев. — Полно вам ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной: беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь. Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга.

"Gentlemen," said Pugatchéf, with dignity, "stop quarrelling. It would not be a great misfortune if all the mangy curs of Orenburg dangled their legs beneath the same cross-bar, but it would be a pity if our good dogs took to biting each other. Now, make your peace." Khlopúsha and Béloborodoff said nothing, and exchanged black looks.

+ I'm curious, how could one render Pugachev's address "енаралы" into English. "Енаралы" is an illiterate folk form of "генералы".

— То-то! — сказал я Пугачеву. — Не лучше ли тебе отстать от них самому, заблаговременно, да прибегнуть к милосердию государыни? Пугачев горько усмехнулся. — Нет, — отвечал он, — поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою. — А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили! — Слушай, — сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. — Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсе только тридцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! — Какова калмыцкая сказка? — Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину. Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления.

"Well," I said to Pugatchéf, "would it not be better to forsake them yourself, ere it be too late, and throw yourself on the mercy of the Tzarina?" Pugatchéf smiled bitterly. "No," said he, "the day of repentance is past and gone; they will not give me grace. I must go on as I have begun. Who knows? It may be. Grischka Otrépieff certainly became Tzar at Moscow." "But do you know his end? He was cast out of a window, he was massacred, burnt, and his ashes blown abroad at the cannon's mouth, to the four winds of heaven." "Listen," said Pugatchéf in a sort of wild inspiration. "I will tell you a tale told me by an old Kalmyk woman when I was a kid. Once upon a time an eagle asked a raven: Tell me, raven bird, why do you live three hundred years in this world, and I only thirty-three? — That is, father, because you drink hot blood, and I eat carrion. — The eagle thought for a while: Let us try to eat the same as you. Good. They flew, the eagle and the raven. Presently, they saw a dead horse; they descended and sat near it. The raven began to peck praising what it ate. The eagle pecked one time, pecked two times, flapped its wing and told the raven: No, brother raven, instead of eating carrion for three hundred years, it's better to drink fresh blood one's fill — and then come what may! Now, how do you find this Kalmyk tale?" "A fanciful one," I told him. "But to live by murder and robbery means to me to peck carrion." Pugatchéf looked at me in astonishment, and didn't reply anything. We both kept silence for a while, each of us being lost in thought.

Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился; но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш? Давно бы так!» Я отворотился от него и ничего не отвечал.

The traitor helped Pugatchéf to get out of the carriage, expressing by obsequious words his zeal and joy. Seeing me he became uneasy, but soon recovered himself, held out his hand and said, "You are one of us, it should have been long ago." I turned away my head without answering him.

Отговориться было невозможно. Швабрин повел Пугачева в светлицу Марьи Ивановны. Я за ними последовал. Швабрин остановился на лестнице. — Государь! — сказал он. — Вы властны требовать от меня, что вам угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей. Я затрепетал. — Так ты женат! — сказал я Швабрину, готовяся его растерзать. — Тише! — прервал меня Пугачев. — Это мое дело. А ты, — продолжал он, обращаясь к Швабрину, — не умничай и не ломайся: жена ли она тебе, или не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною.

It was impossible to hesitate. Chvabrine led Pugatchéf to Marya Ivánofna's room. I followed them. Chvabrine stopped on the stairs. "Tzar," said he, "you can constrain me to do as you list, but do not permit a stranger to enter my wife's room." I shuddered. "You are married!" cried I, ready to tear him in pieces. "Hush!" interrupted Pugatchéf, "it is my concern. And you," continued he, turning towards Chvabrine, "do not swagger; whether she be your wife or no, I take whomsoever I please to see her. Your lordship, follow me."

В самую эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна пошла с улыбкою на бледном лице. Она оставила свое крестьянское платье и одета была по-прежнему просто и мило. Я схватил ее руку и долго не мог вымолвить ни одного слова. Мы оба молчали от полноты сердца. Хозяева наши почувствовали, что нам было не до них, и оставили нас. Мы остались одни. Все было забыто. Мы говорили и не могли наговориться. Марья Ивановна рассказала мне все, что с нею ни случилось с самого взятия крепости; описала мне весь ужас ее положения, все испытания, которым подвергал ее гнусный Швабрин.

At this moment the door opened, and Marya Ivánofna appeared, with a smile on her pale face. She had changed her peasant dress, and was dressed as usual, simply and suitably. I seized her hand, and could not for a while say a single word. We were both silent, our hearts were too full. Our hosts felt we had other things to do than to talk to them; they left us. We remained alone, forgetting the rest of the world. We talked and couldn't stop. Marya told me all that had befallen her since the taking of the fort; painted me the horrors of her position, all the torment the infamous Chvabrine had made her suffer.