Глава четвертая

Режиссер телешоу уже в девятнадцать лет, Николай был самым молодым и новым сотрудником русской телевизионной команды, с которой я работала в Ленинграде. У него была обаятельная широкая улыбка на узком, иногда печальном, лице, и густые курчавые золотисто-каштановые волосы. Больше всего меня поражали в Коле его необузданная энергия и энтузиазм. Он был очень амбициозен для такого молодого возраста, и было видно, что он взирал на будущее с большими надеждами.
Мы тусовались с некоторыми из моих русских сотрудников в одной из боковых комнат в отделе рекламы на третьем этаже гигантского здания телецентра. Кто-то сидел в самых разнообразных импортных креслах — образцах и подарках компаний, желающих рекламировать себя на развивающемся российском рынке. Кто-то сидел на полу, скрестив ноги. Мы говорили об астрологии. Спросили, какой у меня знак. Я сказала, что Лев. "Я тоже Лев!" — воскликнул воодушевившийся Коля. Я улыбнулась. Мы с ним сразу подружились.
В свободное от работы на "Найди меня" время он водил меня в разные студии или глухие закоулки в лабиринте телецентра и играл для меня на клавишных. Он был настолько талантлив, что я чувствовала себя подавленной. В девятнадцать лет он играл на клавишных, как профессиональный музыкант, и, конечно, намного лучше, чем я после четырех лет в колледже, где у меня были занятия по вокалу и фортепиано.
Одной ночью Коля привел меня в студию размером с ангар. Наши голоса отдавались эхом в огромном помещении. В студии было погашено всё освещение, но тонкая полоска света, бьющего из окна операторской высоко сверху, освещала красивое лакированное пианино вишневого цвета, стоящее в углу с другим реквизитом.
— Можно играть на пианино? — спросила я.
— Конечно! — ответил Коля на английском, — Играй, пожалуйста!
Уровень его владения иностранным языком также был выше моего, и временами мне было слишком легко переключаться на комфортный диалог на английском, но я всё равно пыталась заставить себя говорить на русском. Мне почему-то казалось важным произвести впечатление на этого талантливого парня.
Я стала играть музыку, которую сочинила, а Коля слушал, прислонившись к пианино.
— Ух ты, Деб, сколько чувств! — сказал он, и я, смутившись, перестала играть.
— Прости, я не очень хорошо играю, — сказала я, — у меня руки не хватает на октаву.
— Серьёзно? — спросил Коля, и приложил свою руку для сравнения. Его длинные пальцы с лёгкостью закрыли мои, и он свободно и легко рассмеялся. — Понятно!
— Я и по нотам играю не очень, — добавила я самоуничижительно, — зато могу играть на слух.
— Play by ear, — повторил Коля мою фразу, которую я произнесла по-английски. — По-русски "play by ear" будет так: "играть на слух".
— "Играть на слух", — повторила я, пытаясь запомнить новое выражение. Мой разум был уже наполнен почти до отказа русскими словами, идиомами и фразами. Иногда мне казалось, что моя голова просто взорвётся!
Я всегда ждала с нетерпением эти маленькие экскурсии с Колей. Было так классно играть музыку вместе с этим талантливым, энергичным парнем. Времени, проводимого нами вместе, всегда было мало, и мы никогда не могли наговориться — так я это чувствовала.
Конечно, никаких шансов не было с самого начала. Никаких шансов, потому что всё это было неслыханно, глупо, шло в разрез общепринятым нормам и, самое главное, было несанкционированно. Он был русским, а я была американкой, и не только язык был помехой в наших отношениях. Наши культуры, хоть в них и было много общего, были чрезвычайно далеки друг от друга. Временами мне казалось, что наши культуры были даже дальше друг от друга, чем наши страны. И, в довершение всего, я была членом религиозной организации с жёсткими правилами, и меня проинструктировали не быть "слишком дружественной" по отношению к русским.
И, разумеется, Коля тоже был в курсе всех этих странных ограничений — как и все остальные наши сотрудники. Дарлин, конечно же, рассказала ему и остальным.
Знали ли они, что нам строжайше запрещалось встречаться с кем-либо вне Церкви? Знали ли они, что, хотя шел тысяча девятьсот девяносто первый год, нам всё ещё запрещалось встречаться с людьми другой расы? Понимали ли они, что мы должны отмечать седьмой день с захода солнца в пятницу до захода солнца в субботу каждую неделю, и что нам требовались выходные для наших многочисленных церковных праздников? Знали ли они, что нам запрещалось есть свинину, моллюсков и ракообразных?
Я не была уверена, знали ли русские всё это. Но уже тогда я чувствовала себя комфортнее в разговоре с русскими вроде Коли, чем с моими коллегами по церкви, которые заметили, что у меня развиваются дружеские отношения, и, рано или поздно, кто-то из них должен был предупредить меня, что я нарушаю какое-нибудь правило.
Меня поразила ирония судьбы: вот я живу здесь, в советской России, однако более ограничиваемой и подавляемой чувствую себя среди таких же иностранцев с Запада, как и я.