Все друзья Буша радовались его возвращению на сцену драматического театра, но этого было мало. Нужно было уговорить Буша начать петь для широкой аудитории, возвратить его к активной деятельности певца-трибуна. Это было не просто. Ранение, парализовавшее левую щеку, стесняло его богатейшую мимику, казалось ему непреодолимым препятствием для публичных выступлений. Кроме того, за долгие годы нацистского режима коренным образом изменился состав аудитории.
И все же Эрнст Буш запел. Это впервые произошло 30 мая 1946 года на торжественном открытии временного помещения театра "Фольксбюне".
"...Обербургомистр Берлина доктор Вернер, - вспоминает А. Гулыга, - произнес импозантную речь и передал театр интенданту Мартину. С приветствием выступили Эрих Вайнерт, Вилли Бредель, Фридрих Вольф. Потом на сцену вышел Эрнст Буш. В притихшем зале зазвучала "Песня безработного". Рядом с певцом на сцене стоял пастор Карл Клайншмидт. Борец против фашизма и узник концлагеря, он говорил о творчестве Буша, о его судьбе. С Бушем-певцом знакомила берлинцев и статья Александра Дымшица, опубликованная в этот же день в "Тэглихе рундшау".
А. Гулыга приводит один из откликов на выступление Буша, напечатанный в "Тэглихе рундшау":
"Во время открытия "Фольксбюне" мы впервые услышали Эрнста Буша. Конечно, старшему поколению, особенно тем, кто шел в нашей стране дорогой подпольной борьбы, это имя говорит бесконечно много. Но для нас, молодежи, оно ничего не значило, тем более, что мы, подчас из упрямства или отчаяния, вообще ни к чему не проявляли интереса. Но куда исчезает упрямство и юношеская глупость, когда на сцене стоит этот человек, держится просто и поет песни, в которых все кипит той жизнью, которую мы не могли и не хотели знать и, действительно, не знали. Его пение сочетается с актерским мастерством; вместе с тем это не "игра", он весь живет мыслью передать в песне свою судьбу и судьбу своих братьев, произнести обвинение и пробудить тех, кого можно привлечь на сторону добра и справедливости. Добро и справедливость! Двенадцать лет мы слышали эту басню - и чем все это кончилось! Мы недоверчивы и строптивы, но вместе с тем мы одиноки. Нам нужно помочь, но не докладами, сводками и рефератами. Дайте нам Эрнста Буша!
Когда он в нашем кругу запоет свою песню о батальоне Тельмана, мы сразу поймем, что интернациональные бригады - это не "скопище бандитов", как нам вдалбливали в свое время. "Песня болотных солдат" и задушевная, усталая "Солнце всходит и заходит" заставят прослезиться, как это и было.
Эрнст Буш - певец долгожданной свободы. Молодежи нужен великий пример, искренняя сила его искусства. Его могучий голос, то приглушенный, то металлически звонкий, поможет нам найти и познать самих себя".
Первое выступление Эрнста Буша произвело огромное впечатление на всех присутствовавших. Для людей старшего поколения, знавших искусство певца еще по его деятельности в догитлеровские времена, по его выступлениям в Советском Союзе, Бельгии и Испании, эти песни были волнующим воспоминанием о пережитом, живым свидетельством неумирающей и неодолимой силы социализма. Представители молодого поколения, среди которых было немало людей, с детства подвергавшихся воздействию яда нацистской пропаганды, слушали Буша, как голос из другого мира. Каждая его фраза, каждое слово обращалось к их разуму, заставляло думать, взвешивать, решать.
В одном из интервью на страницах журнала "Фрайе вельт" писатель Константин Симонов рассказал о своих встречах с немецкими антифашистами в Берлине вскоре после освобождения Германии от гитлеровского гнета.
"...Потом пришел день, который я никогда не забуду. Впервые после войны я видел и слышал Эрнста Буша. Он еще не вполне оправился после ранения и производил впечатление больного, истощенного человека. Но в нем жила огромная сила и огромная страсть. А для меня этот человек, после того, что я пережил на войне, был прообразом подлинной Германии. Он был немцем, которого я люблю, он был символом той Германии, которую я люблю. Поэтому я посвятил ему одно из первых стихотворений, написанных мною после войны, - немцу Эрнсту Бушу."
Немец
Константин Симонов
В Берлине на холодной сцене
Пел немец, раненный в Испании,
По обвинению в измене
Казненный за глаза заранее,
Пять раз друзьями похороненный,
Пять раз гестапо провороненный,
То гримированный, то в тюрьмах ломанный,
То вновь иголкой в стог оброненный.
Воскресший, бледный, как видение,
Стоял он, шрамом изуродованный,
Как документ сопротивления,
Вдруг в этом зале обнародованный.
Он пел в разрушенном Берлине
Все, что когда-то пел в Испании,
Все, что внутри, как в карантине,
Сидело в нем семь лет молчания,
Менялись оболочки тела,
Походки, паспорта и платья,
Но, молча душу сжав в объятья,
В нем песня еле слышно пела,
Она охрипла и болела,
Она в жару на досках билась,
Она в застенках огрубела
И в одиночках простудилась.
Она явилась в этом зале,
Где так давно ее не пели.
Одни, узнав ее, рыдали,
Другие глаз поднять не смели.
Над тем, кто предал ее на муки,
Она в молчанье постояла
И тихо положила руки
На плечи тех, кого узнала.
Все видели, она одета
Из-под Мадрида, прямо с фронта:
В плащ и кожанку с пистолетом
И тельманку с значком Рот Фронта.
А тот, кто пел ее, казалось,
Не пел ее, а шел в сраженье,
И пересохших губ движенье,
Как ветер боя, лиц касалось.
...............................
Мы шли с концерта с ним, усталым,
Обнявшись, как солдат с солдатом,
По тем разрушенным кварталам,
Где я шел в мае в сорок пятом.
Я с этим немцем шел, как с братом,
Шел длинным каменным кладбищем,
Недавно — взятым и проклятым,
Сегодня — просто пепелищем.
И я скорбел с ним, с немцем этим,
Что, в тюрьмы загнан и поборот,
Давно когда-то, в тридцать третьем,
Он не сумел спасти свой город.
1946-1949
[1]