Глава пятнадцатая

То, что Дарлин контактирует с моими друзьями, раздражало меня, но я ничего с этим не могла поделать. Конечно, она могла общаться с кем угодно. И всё же я не могла не чувствовать боль от предательства моих русских друзей, которые дружили с тем, кто так сильно меня обидел. Я рассказала им о том, как она со мной обращалась, но они отмахнулись от моих переживаний, заявив, что она не так уж и плоха. С ними она ведь, как-никак, всегда была очень мила.
Лето перевалило за половину, и в Ленинграде было жарко и влажно. В давние времена город был построен на болоте и, хотя вода разветвлялась на систему каналов, почти как в Венеции, место хранило память о том, что с античных времен здесь была топь.
Время от времени мы с друзьями ссорились. Кирилл обижался на сказанные мной слова, и иногда мы дулись друг на друга по несколько дней. Коля проводил со мной всё меньше времени, и сейчас у него появилась русская девушка — высокая, привлекательная брюнетка с короткой причёской и изящными, но отстранёнными манерами. Я ничего про это не говорила, но про себя была подавлена.
Похоже, рушились мои самые сокровенные мечты, в которых я даже не смела себе признаться. Я ни с кем не могла поделиться тем, что происходит внутри меня, но моё беспокойство всё равно проскальзывало наружу совсем некстати и заставляло испытывать неловкость меня и членов нашей команды.
Меня раздражала моя преподавательница из Ленинградского университета, которая занималась нашим русским. Я находила её уроки скучными и утомительными, и, казалось, мой русский продвигался только в то время, когда я общалась со своими русскими друзьями. Преподавательница, глядя на меня, качала головой — наверняка она считала меня странной особой. Кирилл говорил со мной, как с ребёнком, как будто излишняя артикуляция слогов могла помочь мне лучше понимать его. Коля редко разговаривал со мной по-русски, предпочитая практиковаться в своём английском во всех наших разговорах, происходивших уже не так часто.
По субботам были наши церковные службы с Клиффом и Симоной. Наша Церковь придерживалась традиционного иудейского шаббата, начинавшегося с захода солнца в пятницу и заканчивавшегося с закатом в субботу. Служба проводилась поочередно у каждого из нас. Мы готовили второй завтрак и, окружив магнитофон, слушали проповеди, которые присылали нам на кассетах из штаб-квартиры Церкви в Пасадене.
Хоть я и чувствовала себя с Клиффом и Симоной комфортнее, чем с Дарлин, всё же я не была с ними до конца открыта. Клифф возглавлял проект, а Симона была его партнёром. Большую часть времени они проводили, занимаясь своими проектами, в которых я не принимала участия, и были единственными людьми, выходившими на связь с Церковью. Мне становилось всё больше и больше обидно из-за того, что я была "третьей лишней", и я чувствовала, что они ко мне относятся снисходительно, по-начальственному.
Симона начала вести еженедельную передачу под названием "Золотая рыбка", призванную объяснить основы капитализма и рыночной экономики российской аудитории, жаждущей информации обо всём "западном". Я почувствовала зависть. Я чувствовала себя оставленной за бортом и не понимала, зачем вообще нахожусь в России. Я хотела писать статьи для "Доброй вести", церковной газеты, но Симона и так уже писала колонку для ежемесячного издания, так что всё, что я писала, казалось мне притянутым за уши, и после короткой заметки о жизни в СССР я бросила эти попытки.
Тем временем советская экономика всё больше выходила из равновесия. Инфляция взлетела до небес, и наш оклад менялся каждую неделю в зависимости от стоимости рубля. По четвергам мы заходили в отдел заработной платы, где нам вручали конверты, набитые купюрами. Советские рубли были разноцветными и напоминали игровые деньги из популярной американской игры "Монополия".
Каждый день, заходя в телецентр, я останавливалась и показывала свой пропуск контролёру, сидящему за столом сразу за главным входом в здание. Пропуск представлял собой маленькую красную книжку с советским серпом и молотом, тиснёным золотом на обложке. Бывшие внутри моя фотография и подпись руководителя Ленинградского ТВ свидетельствовали, что я сотрудница Лентелерадиокомитета. Показав пропуск, я садилась в древний, расшатанный лифт и ехала на третий этаж, где мы работали. Лифт был до смешного медленный. И часто, когда я добиралась до рабочего места, занятий для меня не находилось, и меня можно было застать за игрой на компьютерах, пожертвованных Церковью.
Как-то раз, заходя на компьютер, я случайно наткнулась на один из отчетов Клиффа для штаб-квартиры Церкви. В отчете Клифф рекомендовал не принимать людей, не состоящих в браке, в будущие проекты — можно было брать только семейные пары.
Я была возмущена! Я почувствовала, что в отчете Клифф имел в виду именно меня. Как будто я в чём-то допустила оплошность, повлиявшую на всё будущее проекта. Я устроила с Клиффом и Симоной разговор начистоту. Заявила, что старалась быть настолько острожной, насколько это вообще возможно! Что никаких правил Церкви я не нарушала. Сказала, что чувствую себя разочарованной и покинутой. Но всё это ничего не дало. Они не поняли моих чувств и заявили, что не знают, как можно меня "вовлечь" в проект ещё больше. Постепенно я погружалась в изоляцию, и обычная ежедневная жизнь становилась мне всё тягостней.
Время от времени Кирилл и Коля звали меня с собой на обед в служебную столовую. Мы стояли с подносами в очереди, и я старалась не смотреть слишком внимательно на обшарпанную кухню, пока нам накладывали еду в тарелки. Почти каждый день была разновидность макарон и сметана. Иногда бывали яйца — вареные или в виде яичницы. Сама кухня была грязной. С потолка свисали длинные лохмотья копоти, а повар всегда был заляпан жиром и грязью.
Часто мы сидели вместе за одним столом. Коля и Кирилл начинали быстро о чём-то болтать, так что я не понимала их речь. Обычно их речь представляла собой бесконечный поток мата — языка русских ругательств и непристойностей. Американцы, у которых по сравнению с русскими гораздо меньше ругательств, будут удивлены, узнав, что мат, по сути, — это целый язык внутри русского языка. Если все американские ругательства уместятся на паре страниц, для русского мата понадобится целый словарь.
Я ковырялась в своей тарелке и вслушивалась в их слова, тщетно пытаясь их понять. Женщинам пользоваться матом не полагалось, но мужчины часто говорили на нем бегло, и он на самом деле был отдельным языком — особым языком для мужчин. Я по крайней мере хотела быть в курсе того, о чём они говорили — вдруг они обсуждали меня, — но это не удавалось, так что я делала вид, будто увлечена своей тарелкой, и чувствовала себя покинутой и одинокой.
Однажды в своей тарелке с лапшой я обнаружила часть таракана. Я отодвинула его в сторону и продолжила есть. Означало ли это, что я становилась, как местные жители? Я и сама не знала. Но с едой были проблемы, и я всегда была голодна. Я сильно потеряла в весе за своё пребывание в Советском Союзе, и, хотя здоровье у меня было в полном порядке благодаря ежедневной ходьбе, я тосковала по добротной американской еде.
По счастью, летом русские брали отпуска. И я, в качестве временной "советской гражданки", тоже имела права на месяц отпуска.
Как нельзя более кстати, подумала я.