Глава тринадцатая

"Учебники — это советская пропаганда".
— Джерри Фалуэлл, американский религиозный лидер

По моему опыту, у большинства американцев необходимость допустить, что с Советским Союзом может быть связано что-то хорошее, вызывает дискомфорт. Когда советская экономика, в прошлом мощная, застопорилась в агонии, большинство американцев этому обрадовалось или просто восприняло как подтверждение того, что их система демократии и капитализма — лучшее, что есть в мире. Коммунизм был побеждён. Советский Союз скоро должен был кануть в Лету. И, таким образом, вместе с водой смыли и саму ванну.
Даже мои западные коллеги, похоже, смотрели на русских со снисходительным восхищением. Эти бедные подавляемые русские, никогда не знавшие божьей истины... В конце концов, предпосылкой всей нашей "миссии" в России было, как надеялись, обращение. Целая страна атеистов вдруг открылась религии! Словно грифы, почуявшие запах падали, церкви всех деноминаций ринулись в умирающую сверхдержаву, спеша попировать на её костях, спеша "спасти" сонм необращённых душ, "никогда не знавших Иисуса".
Тем не менее, в отличие от остальных церквей, ВЦБ не обращала в свою веру открыто. Это был один из основных принципов нашей церкви, за который я была наиболее благодарна. Мы верили, что только Бог мог "призывать" людей, а мы просто Его инструменты, которые Он использует по своему усмотрению (в интерпретации духовенства ВЦБ, конечно). Мы могли говорить о Боге, если люди хотели говорить о Нём, но не предполагалось, чтобы мы проповедовали необращённым. Проповедь, как правило, ограничивалась территорией Церкви и индивидуальными занятиями. От нас, как "послов" в Россию, ожидалось, что мы будем вдохновлять личным примером.
Как-то раз, пытаясь организовать пример христианской щедрости, я позвонила в штаб-квартиру Церкви и предложила закупить кофейные кружки "Far Side" для наших русских коллег. Нашей команде уже подарили несколько сувениров — от книг в твёрдых обложках до красивых русских хрустальных графинов и фарфоровых чайных сервизов ручной росписи. Было бы справедливо подарить им что-нибудь настолько же ценное. Русским нравились картинки Far Side — может быть, потому, что они являлись одним из примеров западного юмора, который, хоть и перегруженный национальными особенностями, после перевода всё же заставлял их смеяться.
— Да это просто смешно, — сказал мне Рольф, отвечающий за выделение бюджета на российский проект. Его голос неприятно потрескивал, искаженный помехами на телефонной линии за многие-многие мили между нами и Управляющим Холлом ВЦБ в Пасадене. — Мы разоримся на доставке. На это мы точно не пойдём.
— Но это для них будет так много значить, — стала я настаивать, моментально забываясь.
Рольф был явно раздражён.
— Слушай. У нас много программ в странах третьего мира...
Тут уже я разозлилась.
— Советский Союз — не страна третьего мира! Ты же знаешь, что их система образования превосходит нашу, что их литература — одна из лучших в мире, что они...
— Да какая разница. Послушай, у нас нет лишних денег на глупости вроде кофейных кружек. Кроме того, компьютеры, которые мы дали русским, стоят тысячи долларов. Больше они ничего не получат!
Компьютеры и правда ценный подарок, подумала я, повесив трубку. Но это был совсем не личный подарок. В отличие от изысканного хрусталя и фарфора, русские не смогли бы хранить его в своих домах, и ценить, и доставать и разглядывать, и прикасаться к нему долгие годы.
Отношение Рольфа повергло меня в уныние. Почему все смотрят на русских так свысока? Я не шутила, когда говорила, что их образование превосходит наше. Я была в русских школах и вузах, и меня впечатлили дисциплина и критическое мышление, которые я там наблюдала. Дети, похоже, были настроены на учёбу и не отвлекались так, как это свойственно американским детям. Они были сосредоточены, они задавали умные вопросы и прилежно учились.
Если американские дети сдавали тесты, предусматривающие зубрёжку перечня фактов и их обратную выдачу в заданиях типа "выбери один из вариантов" или "заполни пропуски", от русских детей требовалось более всестороннее и устойчивое понимание предметов, которые те проходили. Они писали сочинения, и эти сочинения должны были быть хорошо аргументированы и демонстрировать глубокое знание предмета — в противном случае экзамен считался несданным!
Если бы я могла ходить в такую школу, подумала я. Мои лучшие оценки всегда были за сочинения, а самые плохие — за тесты с выбором одного из вариантов, потому что я постоянно слишком долго думала над тем, что выбрать, логически пытаясь вывести, подходит ли каждый из вариантов, и приходила в смятение, когда два или больше вариантов могли оказаться правильными в зависимости от переменных, не содержащихся в вопросе.
Русских детей учили анализировать, проверять, подвергать всё сомнению. Их интеллект был ярким, быстрым, вычисляющим. Мне уже доводилось спорить с моими русскими друзьями, а потом и с их друзьями, по многим вопросам, включающим науку, религию, философию и политику. У них был блестящий ум, они могли с легкостью спорить на любую тему, пользуясь безупречной логикой и рассуждениями.
Скоро мне стало интереснее слушать их анализ по любому вопросу, учиться у них, а не спорить с ними, потому что в споре почти всегда они разносили меня в пух и прах.