Александр Филиппенко читает Юрия Левитанского



В том городе, где спят давно,
где всё вокруг темным-темно —
одно,
как павшая звезда,
в ночи горящее окно —
да, там, за густо разлитой
многоэтажной темнотой,
как бы на целый мир одно,
в ночи горящее окно —
как свет звезды далёкой,
свет лампы одинокой.

Кромешный мрак и свет живой —
свет лампы или свет свечи —
поэзия, вот образ твой —
окно, горящее в ночи,
твой псевдоним и твой пароль,
твоя немеркнущая роль,
твое предназначенье,
полночное свеченье.

Когда молчит благая весть
и все во мрак погружено,
хвала Всевышнему, что есть
в ночи горящее окно,
что там, за прочно обжитой
невозмутимой темнотой —
как свет неведомой звезды —
на этой улице, на той —
как свет звезды далекой,
свет лампы одинокой.

Как за последнею чертой —
свет лампы или свет свечи —
на этой улице, на той —
окно, горящее в ночи, —
там сквозь завалы зим и лет
моих друзей не меркнет свет,
и в час, когда все спят давно,
когда вокруг темным-темно,
горит Тарковского окно,
горит Самойлова окно —

там и мое окошко
от них неподалеку
ещё живет покуда
и светит понемногу,
еще живёт покуда,
горит, и слава Богу —
горит себе, не гаснет,
старается как может.




Завидую тому, кто быстро пишет
и в благости своей не слышит,
как рядом кто-нибудь не спит,
как за стеною кто-то ходит
всю ночь
и места не находит.
Завидую тому, кто крепко спит,
без сновидений,
и не слышит,
как рядом кто-то трудно дышит,
как не проходит в горле ком,
как валидол под языком
сосулькой мартовскою тает,
а все дыханья не хватает.
Завидую тому, кто крепко спит,
не видит снов,
и быстро пишет,
и ничего кругом не слышит,
не видит ничего кругом,
а если видит,
если слышит,
то все же пишет о другом,
не думая,
а что же значит,
что за стеною кто-то плачет.
Как я завидую ему,
его уму,
его отваге,
его перу,
его бумаге, чернильнице,
карандашу!
А я так медленно пишу,
как ношу трудную ношу,
как землю черную пашу,
как в окна зимние дышу -
дышу, дышу
и вдруг
оттаиваю круг.



В 60-х

Кончается рабство на свете, холопство кончается.
Кончается так, что земля под ногами качается.
И хочется столько от этого выпрямить, выправить
И хочется так из себя это рабское вытравить
Издревне холопское, робкое и раболепное
Покорно твердящее сладкое слово хвалебное.
А кто-то надеется, кто-то серьезно надеется,
Что снятое с шеи обратно на шею наденется.
А кто-то надеется, кто-то упрямо надеется,
Что все переменится, вернется на круги своя
И не переменится.
Но в тесной кообочке маятник тихо качается.
Он к рабству привыкший, мне жаль его.
Как он отчается, когда он увидит,
Что почва и вправду качается,
Когда он поймет, что, действительно, это кончается.

Вселенский опыт говорит, что погибают царства
Не от того, что тяжек быт и тяжелы мытарства,
А погибают оттого, и тем больней и дольше,
Что люди царства своего не уважают больше.




Кругом поют, кругом ликуют.
Какие дни, какие годы!
А нас опять не публикуют.
А мы у моря ждем погоды.

А в наши ямбы входит проза.
А все прогнозы так туманны.
А нам пойти купить бы проса,
а мы всё ждем небесной манны.

И вот певец недоедает.
Не ест жиры и углеводы.
Потом ему надоедает,
и он уходит в переводы.

И мы уходим в переводы,
идем в киргизы и в казахи,
как под песок уходят воды,
как Дон Жуан идет в монахи.

О келья тесная монаха!
Мое постылое занятье.
Мой монастырь, тюрьма и плаха,
мое спасенье и проклятье!

Мое спасенье и проклятье,
мое проклятое спасенье,
где ежедневное распятье
и редко-редко воскресенье.

Себя, как Шейлоку, кусками.
Чужого сада садоводы.
А под песком, а под песками
бурлят подпочвенные воды.

А свечка в келье догорает.
А за окошком ночь туманна.
И только сердце замирает —
ах, донна Анна, донна Анна!




А что же будет дальше, что же дальше?
Уже за той чертой, за тем порогом?
А дальше будет фабула иная
и новым завершится эпилогом.
И, не чураясь фабулы вчерашней,
пока другая наново творится,
неповторимость этого мгновенья
в каком-то новом лике отразится.
И станет совершенно очевидным,
пока торится новая дорога,
что в эпилоге были зерна
и нового начала и пролога.
И снова будет дождь бродить по саду,
и будет пахнуть сад светло и важно.
А будет это с нами иль не с нами -
по существу, не так уж это важно.
И кто-то вскрикнет: - Нет, не уезжайте!
Я пропаду, пущусь за Вами следом!..
А будет это с нами иль с другими -
в конечном счете, суть уже не в этом.
И кто-то от обиды задохнется,
и кто-то от восторга онемеет...
А будет это с нами или с кем-то -
в конце концов, значенья не имеет.

1977

Всё проходит в этом мире, снег сменяется дождём,
всё проходит, всё проходит, мы пришли, и мы уйдём.
Всё проходит и уходит в никуда из ничего.
Всё проходит, но бесследно не проходит ничего.

потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.

И над собственною ролью плачу я и хохочу.
по возможности достойно доиграть ее хочу,
ведь не мелкою монетой — жизнью собственной плачу
и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу...