Фазиль Искандер, замечательный писатель и поэт
Сегодня день рождения Фазиля Абдуловича Искандера.
Долгих, счастливых лет жизни!
__________________________
Отрывок из рассказа "Начало": http://www.youtube.com/watch?v=WhuAbjkzUuQ
Читает автор.
"... И вот с аттестатом, зашитым в кармане вместе с деньгами, я сел в поезд
и поехал в Москву. В те годы поезда из наших краев шли до Москвы трое суток,
так что времени для выбора своей будущей профессии было достаточно, и я
остановился на философском факультете университета. Возможно, выбор
определило следующее обстоятельство.
Года за два до этого я обменялся с одним мальчиком книгами. Я ему дал
"Приключения Шерлока Холмса" Конан Дойля, а он мне -- один из разрозненных
томов Гегеля, "Лекции по эстетике". Я уже знал, что Гегель -- философ и
гений, а это в те далекие времена было для меня достаточно солидной
рекомендацией.
Так как я тогда еще не знал, что Гегель для чтения трудный автор, я
читал, почти все понимая. Если попадались абзацы с длинными, непонятными
словами, я их просто пропускал, потому что и без них было все понятно.
Позже, учась в институте, я узнал, что у Гегеля, кроме рационального зерна,
немало идеалистической шелухи разбросано по сочинениям. Я подумал, что
абзацы, которые я пропускал, скорее всего и содержали эту шелуху.
Вообще я читал эту книгу, раскрывая на какой-нибудь стихотворной
цитате. Я обчитывал вокруг нее некоторое пространство, стараясь держаться
возле нее, как верблюд возле оазиса. Некоторые мысли его удивили меня
высокой точностью попадания. Так, он назвал басню рабским жанром, что было
похоже на правду, и я постарался это запомнить, чтобы в будущем по ошибке не
написать басни.
Не испытывая никакого особого трепета, я пришел в университет на
Моховой. Я поднялся по лестнице и, следуя указателям бумажных стрел, вошел в
помещение, уставленное маленькими столиками, за которыми сидели разные люди,
за некоторыми -- довольно юные девушки. На каждом столике стоял плакатик с
указанием факультета. У столиков толпились выпускники, томясь и медля перед
сдачей документов. В зале стоял гул голосов и запах школьного пота.
За столиком с названием "Философский факультет" сидел довольно пожилой
мужчина в белой рубашке с грозно закатанными рукавами. Никто не толпился
возле этого столика, и тем безудержней я пересек это пространство, как бы
выжженное философским скептицизмом.
Я подошел к столику. Человек, не шевелясь, посмотрел на меня.
-- Откуда, юноша? -- спросил он голосом, усталым от философских побед.
Примерно такой вопрос я ожидал и приступил к намеченному диалогу.
-- Из Чегема, -- сказал я, стараясь говорить правильно, но с акцентом.
Я нарочно назвал дедушкино село, а не город, где мы жили, чтобы сильнее
обрадовать его дремучестью происхождения. По моему мнению, университет,
носящий имя Ломоносова, должен был особенно радоваться таким людям.
-- Это что такое? -- спросил он, едва заметным движением руки
останавливая мою попытку положить на стол документы.
-- Чегем -- это высокогорное село в Абхазии, -- доброжелательно
разъяснил я.
Пока все шло по намеченному диалогу. Все, кроме радости по поводу моей
дремучести. Но я решил не давать сбить себя с толку мнимой холодностью
приема. Я ведь тоже преувеличил высокогорность Чегема, не такой уж он
высокогорный, наш милый Чегемчик. Он с преувеличенной холодностью, я с
преувеличенной высокогорностью; в конце концов, думал я, он не сможет долго
скрывать радости при виде далекого гостя.
-- Абхазия -- это Аджария? -- спросил он как-то рассеянно, потому что
теперь сосредоточил внимание на моей руке, держащей документы, чтобы вовремя
перехватить мою очередную попытку положить документы на стол.
-- Абхазия -- это Абхазия, -- сказал я с достоинством, но не заносчиво.
И снова сделал попытку вручить ему документы.
-- А вы знаете, какой у нас конкурс? -- снова остановил он меня
вопросом.
-- У меня медаль, -- расплылся я и, не удержавшись, добавил: --
Золотая.
-- У нас медалистов тоже много, -- сказал он и как-то засуетился,
зашелестел бумагами, задвигал ящиками стола: то ли искал внушительный список
медалистов, то ли просто пытался выиграть время. -- А вы знаете, что у нас
обучение только по-русски? -- вдруг вспомнил он, бросив шелестеть бумагами.
-- Я русскую школу окончил, -- ответил я, незаметно убирая акцент. --
Хотите, я вам прочту стихотворение?
-- Так вам на филологический! -- обрадовался он и кивнул: -- Вон тот
столик.
-- Нет, -- сказал я терпеливо, -- мне на философский.
Человек погрустнел, и я понял, что можно положить на стол документы.
-- Ладно, читайте. -- И он вяло потянулся к документам.
Я прочел стихи Брюсова, которого тогда любил за щедрость звуков.
Мне снилось: мертвенно-бессильный,
Почти жилец земли могильной,
Я глухо близился к концу.
И бывший друг пришел к кровати
И, бормоча слова проклятий,
Меня ударил по лицу!
-- И правильно сделал, -- сказал он, подняв голову и посмотрев на меня.
-- Почему? -- спросил я, оглушенный собственным чтением и еще не
понимая, о чем он говорит.
-- Не заводите себе таких друзей, -- сказал он не без юмора.
Все еще опьяненный своим чтением и самой картиной потрясающего
коварства, я его не понял. Я растерялся, и, кажется, это ему понравилось.
-- Пойду узнаю, -- сказал он и, шлепнув мои документы на стол,
поднялся, -- кажется, на вашу нацию есть разнарядка.
Как только он скрылся, я взял свои документы и покинул университет. Я
обиделся за стихи и разнарядку. Пожалуй, за разнарядку больше обиделся.
В тот же день я поступил в Библиотечный институт, который по дороге в
Москву мне усиленно расхваливала одна девушка из моего вагона.
Если человек из университета все время давал мне знать, что я не
дотягиваю до философского факультета, то здесь, наоборот, человек из
приемной комиссии испуганно вертел мой аттестат как слишком крупную для
этого института и потому подозрительную купюру. Он присматривался к
остальным документам, заглядывал мне в глаза, как бы понимая и даже отчасти
сочувствуя моему замыслу и прося, в ответ на его сочувствие, проявить
встречное сочувствие и хотя бы немного раскрыть этот замысел. Я не раскрывал
замысла, и человек куда-то вышел, потом вошел и, тяжело вздохнув, сел на
место. Я мрачнел, чувствуя, что переплачиваю, но не знал, как и в каком виде
можно получить разницу.
-- Хорошо, вы приняты, -- сказал мужчина, не то удрученный, что меня
нельзя прямо сдать в милицию, не то утешенный тем, что после моего ухода у
него будет много времени для настоящей проверки документов.
Этот прекрасный институт в то время был не так популярен, как сейчас, и
я был чуть ли не первым медалистом, поступившим в него. Сейчас Библиотечный
институт переименован в Институт культуры и пользуется у выпускников большим
успехом, что еще раз напоминает нам о том, как бывает важно вовремя сменить
вывеску.
Через три года учебы в этом институте мне пришло в голову, что проще и
выгодней самому писать книги, чем заниматься классификацией чужих книг, и я
перешел в Литературный институт, обучавший писательскому ремеслу. По
окончании его я получил диплом инженера человеческих душ средней
квалификации и стал осторожно проламываться в литературу, чтобы не обрушить
на себя ее хрупкие и вместе с тем увесистые своды.
Москва, увиденная впервые, оказалась очень похожей на свои бесчисленные
снимки и киножурналы. Окрестности города я нашел красивыми, только полное
отсутствие гор создавало порой ощущение беззащитности. От обилия плоского
пространства почему-то уставала спина. Иногда хотелось прислониться к
какой-нибудь горе или даже спрятаться за нее.
Москвичи обрадовали меня своей добротой и наивностью. Как потом
выяснилось, я им тоже показался наивным. Поэтому мы легко и быстро сошлись
характерами. Людям нравятся наивные люди. Наивные люди дают нам возможность
перенести оборонительные сооружения, направленные против них, на более
опасные участки. За это мы испытываем к ним фортификационную благодарность.
Кроме того, я заметил, что москвичи даже в будни едят гораздо больше
наших, со свойственной им наивностью оправдывая эту особенность тем, что
наши по сравнению с москвичами едят гораздо больше зелени.
Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не
разгаданной,-- это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало,
сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают
стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и
не выключают.
-- Тише! -- встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к
репродуктору. -- Погоду передают.
Все, затаив дыхание, слушают передачу, чтобы на следующий день уличить
ее в неточности. В первое время, услышав это тревожное: "Тише!", я
вздрагивал, думая, что начинается война или еще что-нибудь не менее
катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной,
неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по
своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело?
Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на
полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой. Нельзя же
сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к
погоде объясняется тем, что человеку надо пробежать до троллейбуса или до
метро? Согласитесь, это было бы довольно странно и даже недостойно жителей
великого города. Тут есть какая-то тайна.
Именно с целью изучения глубинной причины интереса москвичей к погоде я
несколько лет назад переселился в Москву. Ведь мое истинное призвание -- это
открывать и изобретать.
Чтобы не вызывать у москвичей никакого подозрения, чтобы давать им в
своем присутствии свободно проявлять свой таинственный интерес к погоде, я и
сам делаю вид, что интересуюсь погодой.
-- Ну как, -- говорю я, -- что там передают насчет погоды? Ветер с
востока?
-- Нет, -- радостно отвечают москвичи, -- ветер юго-западный до
умеренного.
-- Ну, если до умеренного, -- говорю, -- это еще терпимо.
И продолжаю наблюдать, ибо всякое открытие требует терпения и
наблюдательности. Но, чтобы открывать и изобретать, надо зарабатывать на
жизнь, и я пишу. ..."
http://lib.ru/FISKANDER/isk_rassk5.txt
re: Фазиль Искандер, замечательный писатель и поэт
АФОРИЗМЫ И ВЫСКАЗЫВАНИЯ Ф. ИСКАНДЕРА
Парадокс воспитания состоит в том, что хорошо поддаются воспитанию как раз те, которые не нуждаются в воспитании.
Бессмысленная работа превращает человека в бюрократа.
Энтузиазм не может долго подхлестывать человека. Во всякой работе существуют естественные ритмы. Сравнительно долгое нарушение их приводит к надрыву, к депрессии.
Настоящая ответственность бывает только личной. Человек краснеет один.
Вдохновение - это состояние одержимости истиной.
Идеологизированный человек при всей своей амбициозности перестает быть личностью ровно настолько, насколько он идеологизирован.
Бывают времена, когда люди принимают коллективную вонь за единство духа.
Идеология держится на дефиците, а дефицит - на идеологии.
Клюв идеологии всегда точно попадает, когда бъет по голове сограждан, и никогда не попадает в зерно истины.
Море - великий примиритель.
Народ не может и не должен жить дальней целью, ибо дальняя цель всегда служит оправданием ближайшему мошенничеству.
Мы слишком космичны. Отсюда наши беды. Обрабатывать свой виноградник - не наша философия. А вот вырастить виноградник в тундре - это нам интересно. (Думающий о России)
Если вор способен краснеть, он еще может стать человеком.
Или книга будет греть человека, или человек будет греться над костром из книг. Третьего не дано! (Думающий о России).
Настоящий поэт — это человек, который выхватывает из костра горящий уголек и пишет им ясным почерком.
