Ryzhy's sentimental Journey for Vtorchermet

Программа СГТРК, 2000.
Автор Элеонора Корнилова


В кварталах дальних и печальных, что утром серы
и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие
цветы, есть дом шестнадцатиэтажный, у дома тополь
или клен стоит ненужный и усталый, в пустое небо
устремлен, стоит под тополем скамейка, и, лбом
уткнувшийся в ладонь, на ней уснул и видит море
писатель Дима Рябоконь.
Он развязал и выпил водки, он на хер из дому ушёл,
он захотел уехать к морю, но до вокзала не дошёл. Он
захотел уехать к морю, оно – страдания предел.
Проматерился, проревелся и на скамейке захрапел.
Но море сине-голубое, оно само к нему пришло и,
утреннее и родное, заулыбалося светло. И Дима тоже
улыбнулся. И, хоть недвижимый лежал, худой, и лысый,
и беззубый, он прямо к морю побежал.
Бежит и видит человека на золотом на берегу. А
это я никак до моря доехать тоже не могу – уснул,
качаясь на качели, вокруг какие-то кусты. В кварталах
дальних и печальных, что утром серы и пусты.

***



Померкли очи голубые,
Погасли чёрные глаза —
Стареют школьницы былые,
Беседки, парки, небеса.

Исчезли фартучки, манжеты,
А с ними весь ажурный мир.
И той скамейки в парке нету,
Где было вырезано «Б. Р.».

Я сиживал на той скамейке,
Когда уроки пропускал.
Я для одной за три копейки
Любовь и солнце покупал.

Я говорил ей небылицы:
Умрём, и всё начнется вновь.
И вновь на свете повторится
Скамейка, счастье и любовь.

Исчезло всё, что было мило,
Что только-только началось —
Любовь и солнце — мимо, мимо
Скамейки в парке пронеслось.

Осталась глупая досада —
И тихо злит меня опять
Не то, что говорить не надо,
А то, что нечего сказать.

Былая школьница, по плану
У нас развод, да будет так.
Прости былому хулигану
— что там? — поэзию и мрак.

Я не настолько верю в слово,
Чтобы как в юности, тогда,
Сказать, что всё начнется снова.
Ведь не начнётся никогда.

1999




Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.

Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах прошу похоронить
на безымянном кладбище свердловском.

Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.

На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.

Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.

Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.



Восьмидесятые, усатые,
хвостатые и полосатые.
Трамваи дребезжат бесплатные.
Летят снежинки аккуратные.
Фигово жили, словно не были.
Пожалуй так оно, однако
гляди сюда, какими лейблами
расписана моя телага.
На спину “Levi’s” пришпандорено,
“West Island” на рукав пришпилено.
Пятирублёвка, что надорвана,
изъята у Серёги Жилина.
13 лет. Стою на ринге.
Загар бронёю на узбеке.
Я проиграю в поединке,
но выиграю в дискотеке.
Пойду в общагу ПТУ,
гусар, повеса из повес.
Меня обуют на мосту
три ухаря из ППС.
И я услышу поутру,
очнувшись головой на свае:
трамваи едут по нутру,
под мустом дребезжат трамваи.
Трамваи дребезжат бесплатные.
Летят снежинки аккуратные.




Я пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатненного города, сквозь
все его тараканьи пивные.

Чего было, того уже нет,
и поэтому очень печально
написал бы уральский поэт —
у меня получилось случайно.

Подвозили наркотик к пяти,
а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком “ЛЕБЕДИ”
неотложку в ночи вызывали.

А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба —
идиоты! А мне все равно —
обнимаю, целую вас в губы!

Да, иду, как по Дублину Джойс,
Дым табачный вдыхая до боли.
Here I’m not loved for my voice,
I am loved for my existence only.