Sud'ya i ego palach

Nakonets ya nashyol perevod "Der Richter und sein Henker", pozhaluysta, pomogite mne s pervoy chast'yu romana. Posle togo ya smogu perevesti chasti kotorye sleduyut.

Писатель принял их в своем кабинете. Это было старое низкое помещение, при входе в которое им пришлось нагнуться, как под ярмом. Снаружи вслед им продолжала лаять маленькая белая собачонка с черной мордой, где-то в доме плакал ребенок. Писатель сидел у готического окна, одетый в комбинезон и коричневую кожаную куртку. Он повернулся на стуле к входившим, не вставая из-за письменного стола, заваленного бумагами. Он не приподнялся, еле кивнул и лишь осведомился, что- полиции угодно от него. Он невежлив, подумал Берлах, он не любит полицейских; писатели никогда не любили полицейских. Старик решил быть начеку, Чанц тоже был не в восторге от такого приема. Ни в коем случае не дать ему возможности наблюдать за нами, иначе мы попадем еще в книгу,-вот примерно о чем подумали оба. Но когда они по знаку писателя уселись в мягкие кресла, они с изумлением заметили, что сидят в свете небольшого окна, в то время как лицо писателя с трудом можно было различить в этой низкой зеленой комнате, среди массы книг-так коварно слепил их свет.

Bol'shoye spasibo!

Quote:

---

Originally Posted by Knave

Nakonets ya nashyol perevod "Der Richter und sein Henker", pozhaluysta, pomogite mne s pervoy chast'yu romana. Posle togo ya smogu perevesti chasti kotorye sleduyut.

Писатель принял их в своем кабинете. Это было старое низкое помещение, при входе в которое им пришлось нагнуться, как под ярмом. Снаружи вслед им продолжала лаять маленькая белая собачонка с черной мордой, где-то в доме плакал ребенок. Писатель сидел у готического окна, одетый в комбинезон и коричневую кожаную куртку. Он повернулся на стуле к входившим, не вставая из-за письменного стола, заваленного бумагами. Он не приподнялся, еле кивнул и лишь осведомился, что- полиции угодно от него. Он невежлив, подумал Берлах, он не любит полицейских; писатели никогда не любили полицейских. Старик решил быть начеку, Чанц тоже был не в восторге от такого приема. Ни в коем случае не дать ему возможности наблюдать за нами, иначе мы попадем еще в книгу,-вот примерно о чем подумали оба. Но когда они по знаку писателя уселись в мягкие кресла, они с изумлением заметили, что сидят в свете небольшого окна, в то время как лицо писателя с трудом можно было различить в этой низкой зеленой комнате, среди массы книг-так коварно слепил их свет.

Bol'shoye spasibo!

---

The writer received them in his study (office). It was old, low room, coming into which they had to bend their heads as if under the yoke. Outside, the little white dog with a black face kept barking after them, a baby cried somewhere in the house. The writer was sitting next to gothic window dressed in overalls and a brown leather jacket. He turned in his chair without getting up from behind his desk strewn with papers. Hi did not rise, just barely nodded and asked what the police want with him. He is impolite, thought Berlach, he does not like policemen, writers have never liked policemen. The old man decided to be careful, Chants also was not delighted with the reception. There is no way we should give him the opportunity to watch us lest we get into his book, that about what they were thinking. But when, on writer’s signal, they sat in soft chairs they noticed with astonishment, that they were sitting in the light of a small window, when the face of the writer was barely discernible among the books in this low room, the insidious way light blinded them.

Bol'shoye spasibo!!!


Teper' ya mogu perevesti chasti kotorye sleduyut.